Неточные совпадения
Меня невольно поразила способность русского
человека применяться к обычаям тех народов,
среди которых ему случается
жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения.
Потом он думал еще о многом мелочном, — думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему
жить так, как
живут эти
люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя
среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
— Удивляешься? Не видал таких? Я, брат,
прожил двадцать лет в Ташкенте и в Семипалатинской области,
среди людей, которых, пожалуй, можно назвать дикарями. Да. Меня, в твои года, называли «l’homme qui rit» [«
Человек, который смеется» (франц.).].
Клим вспомнил книги Роденбаха, Нехаеву; ей следовало бы
жить вот здесь, в этой тишине,
среди медлительных
людей.
И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной,
среди тысяч грандиозных созвездий,
среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля, быть может, единственная пылинка, где родился и
живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть десятков лет жизни…
Листья, сорванные ветром, мелькали в воздухе, как летучие мыши, сыпался мелкий дождь, с крыш падали тяжелые капли, барабаня по шелку зонтика, сердито ворчала вода в проржавевших водосточных трубах. Мокрые, хмуренькие домики смотрели на Клима заплаканными окнами. Он подумал, что в таких домах удобно
жить фальшивомонетчикам, приемщикам краденого и несчастным
людям.
Среди этих домов забыто торчали маленькие церковки.
Я всю жизнь
прожила среди революционеров, это были тоже
люди заблуждавшиеся, но никто из них не рассуждал так, как вы и ваши друзья.
«Все — было, все — сказано». И всегда будет
жить на земле
человек, которому тяжело и скучно
среди бесконечных повторений одного и того же. Мысль о трагической позиции этого
человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно, Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни в доме генерала сделали то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными
людьми своего привычного круга, как будто всё то,
среди чего он
жил в последнее время, был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
Подпольный
человек восклицает: «Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего,
среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в бок и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного раза ногой, прахом, единственно с той целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и нам опять по своей глупой воле
пожить!» У самого Достоевского была двойственность.
А мы
живем среди этих
людей и даже не знаем!
— У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя такой работой! Вот — героизм! Знаете, Саша, это большое счастье
жить среди таких
людей, быть их товарищем, работать с ними…
В общей камере он
жил среди двадцати
человек, как будто был один, никого не видел, ни с кем не говорил и всё так же мучался. Особенно тяжело ему было, когда все спали, а он не спал и попрежнему видел ее, слышал ее голос, потом опять являлись черные с своими страшными глазами и дразнили его.
Такова была среда, которая охватывала Имярека с молодых ногтей.
Живя среди массы
людей, из которых каждый устраивался по-своему, он и сам подчинялся общему закону разрозненности. Вместе с другими останавливался в недоумении перед задачами жизни и не без уныния спрашивал себя: ужели дело жизни в том и состоит, что оно для всех одинаково отсутствует?
Конечно, в
людях,
среди которых мне приходится
жить, есть многое, что мне не по сердцу, но, вероятно, и во мне есть кой-что, что не нравится другим.
Кто, не всуе носящий имя
человека, не испытал священных экзальтации мысли? кто мысленно не обнимал человечества, не
жил одной с ним жизнью? Кто не метался, не изнемогал, чувствуя, как существо его загорается под наплывом сладчайших душевных упоений? Кто хоть раз, в долгий или короткий период своего существования, не обрекал себя на служение добру и истине? И кто не пробуждался,
среди этих упоений, под окрик: цыц… вредный мечтатель!
Так заговорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора, шедшего между нами, о том, что для личного совершенствования необходимо прежде изменить условия,
среди которых
живут люди.
Ехал Серебряный, понуря голову, и
среди его мрачных дум,
среди самой безнадежности светило ему, как дальняя заря, одно утешительное чувство. То было сознание, что он в жизни исполнил долг свой, насколько позволило ему умение, что он шел прямою дорогой и ни разу не уклонился от нее умышленно. Драгоценное чувство, которое,
среди скорби и бед, как неотъемлемое сокровище,
живет в сердце честного
человека и пред которым все блага мира, все, что составляет цель людских стремлений, — есть прах и ничто!
Он был приятно не похож на
людей,
среди которых я
жил; я почувствовал, что он вполне уверен в моей готовности украсть, и согласился подать ему калоши в форточку окна.
При всей его неуловимости он — тверд. Казалось, что
проживи он еще сто лет, а все останется таким же, непоколебимо, сохранит себя
среди поразительно неустойчивых
людей. Начетчик вызывал у меня такое же впечатление стойкости, но оно было не очень приятно мне; стойкость Осипа — иная, она более приятна.
Но для того, чтобы убедиться в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать в душе своей, выбросить из памяти. А в то время, когда я впервые встретил учителей жизни
среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне
людьми великой духовной силы, лучшими
людьми земли. Почти каждый из них судился, сидел в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они
жили осторожно, все прятались.
Густая серая пыль, местами изборожденная следами прокатившихся по ней колес, сонная и увядшая муравка, окаймляющая немощеные улицы к стороне воображаемых тротуаров; седые, подгнившие и покосившиеся заборы; замкнутые тяжелыми замками церковные двери; деревянные лавочки, брошенные хозяевами и заставленные двумя крест-накрест положенными досками; все это
среди полдневного жара дремлет до такой степени заразительно, что
человек, осужденный
жить среди такой обстановки, и сам теряет всякую бодрость и тоже томится и дремлет.
Часто, когда видишь не только рекрутские наборы, учения военных, маневры, но городовых с заряженными револьверами, часовых, стоящих с ружьями и налаженными штыками, когда слышишь (как я слышу в Хамовниках, где я
живу) целыми днями свист и шлепанье пуль, влипающих в мишень, и видишь
среди города, где всякая попытка самоуправства, насилия запрещается, где не разрешается продажа пороха, лекарств, быстрая езда, бездипломное лечение и т. п., видишь в этом же городе тысячи дисциплинированных
людей, обучаемых убийству и подчиненных одному
человеку, — спрашиваешь себя: да как же те
люди, которые дорожат своею безопасностью, могут спокойно допускать и переносить это?
Лицемерие в наше время, поддерживаемое с двух сторон: quasi-религией и quasi-нayкой, дошло до таких размеров, что если бы мы не
жили среди него, то нельзя бы было поверить, что
люди могут дойти до такой степени самообмана.
Люди дошли в наше время до того удивительного положения, что так огрубело сердце их, что они глядят и не видят, слушают и не слышат и не разумеют.
Если мы не удивляемся на то противоречие между нашими верованиями, убеждениями и поступками, то это происходит только оттого, что влияния, скрывающие от
людей это противоречие, действуют и на нас. Стоит только взглянуть на нашу жизнь с точки зрения того индейца, который понял христианство в его истинном значении без всяких уступок и приспособлений, и на те дикие зверства, которыми наполнена наша жизнь, чтобы ужаснуться перед теми противоречиями,
среди которых мы
живем, часто не замечая их.
И потому как
человеку, пойманному
среди бела дня в грабеже, никак нельзя уверять всех, что он замахнулся на грабимого им
человека не затем, чтобы отнять у него его кошелек, и не угрожал зарезать его, так и нам, казалось бы, нельзя уже уверять себя и других, что солдаты и городовые с револьверами находятся около нас совсем не для того, чтобы оберегать нас, а для защиты от внешних врагов, для порядка, для украшения, развлечения и парадов, и что мы и не знали того, что
люди не любят умирать от голода, не имея права вырабатывать себе пропитание из земли, на которой они
живут, не любят работать под землей, в воде, в пекле, по 10—14 часов в сутки и по ночам на разных фабриках и заводах для изготовления предметов наших удовольствий.
Хорошо было
человеку древности
жить среди деления
людей на рабов и господ, когда он верил, что деление это от бога и что не может быть иначе. Но разве возможно подобное деление в наше время?
Люди, живущие в естественных условиях жизни, не по городам, но
среди природы, борясь с нею,
живут без этого ограждения и знают, как мало может оградить их насилие от окружающих их действительных опасностей.
«Скверно
жить среди завистливых и враждебных
людей. Но что же делать, — не могут же все быть инспекторами! Борьба за существование!»
—
Живёшь,
живёшь и вдруг с ужасом видишь себя в чужой стране,
среди чужих
людей. И все друг другу чужды, ничем не связаны, — ничем живым, а так — мёртвая петля сдавила всех и душит…
«
Среди каких
людей я
живу!» — подумал Кожемякин и застонал.
Шалимов (пытливо заглядывая ей в лицо). А должно быть, вам очень тоскливо
среди этих
людей, которые так трагически не умеют
жить.
Калерия. Как тяжело, тесно
жить среди таких
людей!
Ибо он magistrate [должностное лицо (франц.)], и в этом качестве гневаться не имеет права, а может только печально изумляться, как это
люди,
живя среди прекраснейших долин, могут погрязать в пороках!
Среди них нельзя
жить такому
человеку, как Яков, а Яков был хороший
человек, добрый, тихий, чистый.
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему
человеку нельзя с вами
жить. Вы хороших
людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то
среди вас — как слабая кошка
среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…
Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех
людей, которые ему мешали
жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее… И один
среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел…
На него все жаловались — мать, староста, соседи; его сажали в холодную, пороли розгами, били и просто так, без суда, но это не укрощало Якова, и всё теснее становилось ему
жить в деревне,
среди раскольников,
людей хозяйственных, как кроты, суровых ко всяким новшествам, упорно охранявших заветы древнего благочестия.
Когда Илья, с узлом на спине, вышел из крепких ворот купеческого дома, ему показалось, что он идёт из серой, пустой страны, о которой он читал в одной книжке, — там не было ни
людей, ни деревьев, только одни камни, а
среди камней
жил добрый волшебник, ласково указывавший дорогу всем, кто попадал в эту страну.
Делать заключения вообще о
людях вы не смеете, потому что хороших
людей вы почти не видали и
среди их не
жили.
С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я
среди людей и не знаю: кто я, зачем
живу, чего хочу?
Я
жил теперь
среди людей, для которых труд был обязателен и неизбежен и которые работали, как ломовые лошади, часто не сознавая нравственного значения труда и даже никогда не употребляя в разговоре самого слова «труд»; около них и я тоже чувствовал себя ломовиком, все более проникаясь обязательностью и неизбежностью того, что я делал, и это облегчало мне жизнь, избавляя от всяких сомнений.
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется, что будет любить его всю, всю жизнь, а потом,
живя в глуши,
среди чужих
людей, она будет каждый день думать о том, что где-то у нее есть друг, любимый
человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.
Сам Яков всё яснее видел, что он лишний
среди родных, в доме, где единственно приятным
человеком был чужой — Митя Лонгинов. Митя не казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь отличным от всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона; чёрствый, властный, всеми командующий Мирон
жил с Митей дружно и хотя часто спорил, но никогда не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера звучал разноголосый зов...
Если
человеку пришлось
жить среди сибирских тундр или в заволжских солончаках, он может мечтать о волшебных садах с невиданными на земле деревьями, у которых коралловые ветви, изумрудные листья, рубиновые плоды; но, переселившись в какую-нибудь Курскую губернию, получив полную возможность гулять досыта по небогатому, но сносному саду с яблонями, вишнями, грушами, мечтатель наверное забудет не только о садах «Тысячи и одной ночи», но и лимонных рощах Испании.
Сапоги не чищены, комнаты не топлены, обед не готовлен — вот случайности,
среди которых
живет культурный обитатель Монрепо. Случайности унизительные и глупые, но для
человека, не могущего ни в чем себе помочь, очень и очень чувствительные. И что всего мучительнее — это сознание, что только благодаря тому, что подневольный
человек еще не вполне уяснил себе идею своего превосходства, случайности эти не повторяются ежедневно.
Задумчивость моя усугублялась с каждым годом. Пришельцы-соседи устраивались по-новому и проявляли поползновение
жить шумно и весело.
Среди этой вдруг закипевшей жизни, каждое движение которой говорило о шальной деньге мой бедный, заброшенный пустырь был как-то совсем не у места. Ветшая и упадая, он как бы говорил мне: беги сих мест, унылый
человек!
Я очень хорошо понимаю, что волна жизни должна идти мимо вымирающих
людей старокультурного закала. Я знаю, что жизнь сосредоточивается теперь в окрестностях питейного дома, в области объегоривания,
среди Осьмушниковых, Колупаевых и прочих столпов; я знаю, что на них покоятся все упования, что с ними дружит все, что не хочет знать иной почвы, кроме непосредственно деловой. Я знаю все это и не протестую. Я недостоин
жить и — умираю. Но я еще не умер — как же с этим быть?
Не умею, не могу
жить среди этих
людей. И я изложил все мои горькие думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.
— У вас нет водки? — громко спросил я. Она не ответила, раскладывая по столу карты.
Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и стал раздевать, ничего не понимая,
живя как во сне. Стена предо мною над диваном была сплошь покрыта фотографиями,
среди них тускло светился золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее золотыми буквами было напечатано...